В Донецке сохраняется напряженная обстановка. В Петровском, Куйбышевском и Киевском районах не смолкают звуки мощных залпов и взрывов. Писатель Сергей Шаргунов побывал в Донецке.
Я нашел это слово: “растерянность”. Оно может показаться бледным. Но оно видится мне в разных красках — зелено-защитной, кроваво-красной, бетонно-серой. Растерянность — главное слово про Донбасс.
Беженцы возвращаются в растерянности: им некуда деться, и они изображают мирную жизнь. Как в полусне они пытаются переиграть смерть, ну, подумаешь, гром гремит: рынок, школа, университет, трамвай, троллейбус, а смерть вырывает то мазанку, то целую квартиру с семьей из многоэтажки, то прохожего, то толпу на остановке. “Меня собака спасла, мастиф, — делится женщина, — заскулила, побежала, я за ней, а по тому месту прилетело…”. Вот так: уже не знаешь, от кого ждать спасения.
Вчерашние соседи, 128 человек, полтора месяца сидят в одном душном подвале при свечах. Они ничем не отличаются от жителей соседней Ростовской области. Растерянно заикаются мальчик Женя и девочка Люба, потому что страшно: все время бабах.
Люди ходили на референдум в Славянске, Краматорске и Мариуполе. Их выбор не имел значения. Теперь в этих городах украинские войска, теперь там только украинское телевидение, и главное, все тихо. Ну, подумаешь: унижены, зато хоть живы. А вот там, где остались ополченцы, все много хуже. Люди хотели, чтоб было, как в Крыму. Они бросились от мачехи к матери, но поманившая мать “не является стороной конфликта”. Приязнь к ополчению быстро сменяется раздражением. Восстание было для лучшей жизни, а не для бессмысленных смертей.
Растеряны ополченцы. Из-за чехарды с лидерами и командирами. Из-за того, что перемирие, объявленное во время наступления, остановило их и украинские части вперемешку, но никто и не думал отводить орудия на пятнадцать километров. “Тампакс на войне штука полезная, — весело говорит ополченец Леший, — в рану засовываешь, и все впитывает”, он залезает в грузовик Моторолы и уезжает к горящему терминалу. По нам лупят минометы, “грады” и “ураганы”, при очередном свисте мины кидаюсь вместе со всеми под танк, но через минуту воцаряется обратно атмосфера детского утренника: бойцы скалятся и жмурятся, и, кажется, вот-вот они растворятся в этом солнце и дыму, вчерашние шахтеры, а теперь снайперы, танкисты, гранатометчики… Здесь, на передовой от них передается ощущение призрачности жизни и того, что смерти нет. Но в их новых и новых атаках — бесшабашное безумие, ведь за аэропортом лежат Авдеевка и Пески, где многократно превосходящие силы, и оттуда все равно будут долбить по Донецку. Вот Алексеич, немолодой человек в очках, с бородой, что-то птичье в лице, похож на писателя и спортсмена Юрия Власова. Застенчивый. Фотографироваться не хочет: “Да кто я такой?”. Его убьют…
По-моему, в Москве растеряны те и эти, и чем свирепее взаимные проклятья, тем глубже яма растерянности. Да и украинцы разве не растеряны? Сколько загублено в бойне мужей и сыновей! Еще недавно самым популярным политиком у них был Путин. Теперь в рейтингах его заменил батька Лукашенко. А их власти тем временем зовут на подмогу американцев. Ополченец “Весна” в Шахтерске показывает мне католические крестики, оставшиеся от сожженных нацгвардейцев и вдохновлявшие их фотокарточки с дивчинами, а я не могу на все это смотреть, отвожу взгляд, говорю: “Закопай”…
Мне пишет фельдшер из Харцызска: “Из-за нехватки инструментов у женщины до самой Рудничной больницы пришлось пальцами пережимать в ране бедренную артерию. У пацана проникающее осколочное ранение грудной клетки с разрывом легкого, шок. Всю дорогу умолял не дать умереть”.
Наступает зима.
Слов больше нет.