Судьба национальной мифологии, понятой не как набор рукотворных идеологем, но как нечто живое, органически присущее народу в современности, есть один из вопросов о судьбах народов как таковых.
Говорить об идейном поле в современной России сложно – всё сказанное будет неизбежно выливаться в выводы, которые уже и произносить-то неприлично – о потребности страны в идеологии, в национальной идее, в неких «смыслах». Проблематика, и правда, настолько затаскана, что недавно Захар Прилепин заявил, дословно, что «российской национальной идеей должно стать здравомыслие». Цитата, конечно, верная ровно настолько же, насколько и пустая – но необходимость для одного из признанных лидеров «патриотической общественности» прибегать к подобному популизму знакова сама по себе. За двадцать лет общее умонастроение патриотов никуда от окрестностей «православного коммунизма» не отошло, но зато стало этого стыдиться, почему о конкретном образе будущего теперь больше молчат.
Образы, собственно, делятся на две категории – недостижимые и невнятные. Первые содержат в себе некие прекрасные и полубезумные картины, для воплощения которых в жизнь нужно иметь, по меньшей мере, полмиллиона хунвейбинов. Вторые (обычно являющие собой редукцию первых) настолько блеклы, что могут заинтересовать разве что тех, кому на их воплощение выделят денег. Итого, одни картины фасцинативны, но говорить о них, по большому счёту, смысла не имеет, другие же банально скучны. Среди первых можно назвать образы будущего, которые рисуют наши замечательные публицисты и философы вроде Эдуарда Лимонова или Александра Проханова, среди вторых – многочисленные манифесты формирования «русского гражданского общества», которое, наконец, решит проблему очередных ям на дорогах, призывы к поддержке национального предпринимателя и т. д., и т. п. При этом невозможно сказать, что первые картины не хороши, а вторые не нужны. Однако при прочтении статей Проханова неизбежно понимание того, что читаешь сказку, а состояние условных «дорог» оставляет желать лучшего, несмотря на все усилия общественности. Иными словами, второе никак не желает работать без первое, которое, в свою очередь, так и остаётся сказкой где-то за горизонтом реальности.
Здесь необходимо остановиться и, коль скоро с идеологией у нас так и остаётся несладко, обратить внимание на то мифологическое ядро, которое только и придаёт ей фасцинативность (из чего уже следуют конкретные усилия по починке набивших оскомину дорог). Миф есть определённое замкнутое понятие, в котором сливается воедино прошлое, настоящее и будущее, некий факт, который уже несёт в себе интерпретацию себя и одновременно телеологию (целеполагание) будущего, исходящее из данного факта. Мифологизируется обычно некий исторический (квазиисторический) факт, из которого впоследствии начинает строиться структура дальнейшего планируемого будущего общности. При этом национальный миф (национальная идея) – комплексное явление, которое состоит из других мифов. Так, патриотический миф о России обычно включает в себя как информацию о национальном предназначении России (к примеру, концепцию «Москва – Третий Рим»), так и определённые исторические мифы (например, мифологизированное представление о Великой Отечественной Войне).
Здесь важно отметить следующее – миф, в принципе, никак не созвучен с концепцией «исторической правды» или «действительности». Миф, скорее, ближе подходит к неким идеям Платона – он повествует о том, «как это было бы в идеальном мире», задавая таким образом планку для будущего развития и пример для подражания. С этой точки зрения абсолютно не важна историческая реальность описываемых в мифе подвигов, исторических достоинств русского народа и т. д. Важна лишь вера в наличие подобных идеалов и готовность воплощать их в жизнь в будущем. С другой стороны, здесь и особая уязвимость мифа перед ударами со стороны критического анализа – сомнение в мифологемах гибельно для них, даже если будет десять раз доказана их истинность. Само сомнение лишает миф фасцинативности, делает его из надчеловеческого всего лишь ещё одним фактом истории.
Подрыв мифа осуществляется по мере развития того, что Александр Дугин называл «интенсивным модерном», а также по мере развития коммуникативных технологий. В современных условиях полилога миф и вовсе постепенно отходит в область прошлого, теряет свою привлекательность. Если возможен доступ к целому ряду альтернативных точек зрения на, к примеру, историю Великой Отечественной Войны, то выбрать одну с точки зрения разума не представляется возможным – тем более, что нам известны случаи манипулирования массовым сознанием со стороны учёных и идеологов. Мы можем лишь склоняться к тому или иному, причём наш выбор будет рефлексироваться как недостоверный, основанный на эмоциях. При этом миф теряет своё влияние на нас, мы перестаём быть включённым в мифологическую ткань. Нельзя быть немножко наследником великих предков – либо мы на некоем сверхсознательном уровне знаем о подвиге дедов и отцов, либо мы находимся на руинах их деяний – даже если мы этого ещё не поняли.
Миф доиндустриальной эпохи был тем неуязвим, что рождался в недрах коллективного народного бессознательного, его религиозных, психических и жизненных интуиций – а потому был априори достоверен. С явлением модерна и развитием индустриального общества мифология стала уделом государства и интеллигенции, которая через системы управления и первые СМИ начала пытаться транслировать мифы, скроенные по старым лекалам. С этого момента необходимо различать миф как репрезентацию коллективного бессознательного народа (который теряется и замыливается по мере наступления ratio – этот процесс отлично описал Карл Густав Юнг) и миф как идеологию, транслируемую действующей властью. Увы, эффективность последней ясно дала о себе знать – теория официальной народности графа Уварова стала предметом грустной иронии даже с точки зрения патриотически-настроенной интеллигенции, а для падения коммунистической мифологии понадобилось куда меньше века.
Описывая превращение и деградацию мифов в рамках процессов общественного развития (смена парадигм традиция-модерн-постмодерн), нам не обойтись без привлечения методологии Жана Бодрийяра (которого сейчас в свидетели не призывает только ленивый). Фактически, миф, равно как и любая другая существующая в информационном формате реальность оказывается подверженным симуляции и девальвации. Миф становится т. н. «симулякром» (то есть копией, уже не имеющей оригинала). Происходить это начинает именно в момент, когда народная (национальная) мифология прекращает являться отражением реальной бессознательной жизни народа. С интуитивным пониманием этого связаны попытки «учиться у народа» интеллигенции в начале XX века или усталое признание Юрия Андропова: «Мы не знаем общества, в котором живём».
Лучший пример подобного – бесконечное строительство коммунизма в СССР, ставшее предметом для анекдотов уже в 70-х годах. При этом то, что изначально являлось мощным психическим импульсом, порождённым революцией (которая у нас, впрочем, так и не была осмыслена в адекватных категориях), очень быстро выродилось в «догнать и перегнать Америку», а затем и вовсе в бесконечные и бессмысленные шествия и клятвы – изначальная суть проекта СССР была полностью вымыта. С другой стороны, трансляция идеологии (которая пыталась заменить собой миф как таковой) была необходима – как мы писали в начале статьи, рациональность, которой начало резко «заболевать» общество под влиянием модернизации, неизбежно критиковала все формы мифологического, которые только и могли обеспечить суверенное развитие общества.
Попытки вновь примирить миф-идеологему и миф-коллективное бессознательное предпринимались всю первую половину XX века. Успехом они, увы, не увенчались – более того, эксперименты с архаическими слоями сознания, произведённые НСДАП, и вовсе привели к мировой трагедии. В свою очередь страны победившей либеральной демократии и «гражданского общества» заняли более выгодную для конкуренции позицию, мифологизировав собственную демифологизированность. «Свобода слова», отсутствие идеологического принуждения, свободомыслие и тому подобные атрибуты западных обществ, конечно, являются банальной идеологемой, но атаковать их с рациональной точки зрения гораздо сложнее. Критика западных обществ с позиций рациональности, в основном, осуществлялась «новыми левыми», но исход борьбы Запада с самим собой пока не ясен. Открыто заявляя, что за его мифом ничего не стоит, либерализм создаёт сплошную симуляцию, которая втягивает в свой водоворот всё что угодно. По Бодрийяру это и есть последняя стадия симуляции – симуляция четвёртого порядка.
Итак, как можно отличить реальный и живой миф от симулякра? По его соответствию реальной психической реальности, коллективному сознанию народа. Однако на данный момент расщепление народа на индивидумы происходит десятимильными шагами. Мы уже с трудом можем указать на «народ» как данность, но, скорее, на некие группы, идентичности (ещё ранее народ пытались расщепить на «классы»).
В таких условиях речь уже не может идти о «национальном мифе», но лишь о мифе «Новой России», который должен будет завоевать симпатии достаточного количества людей и воцариться как новая человеческая и надчеловеческая реальность. Залогом возможности мифологемы претендовать на подобное является соответствие её реальному поведению людей, а также холизм – ориентированность одновременно на прошлое и будущее, наличие внутри неё цели и проекта будущего. Очевидной проблемой здесь становится трансляция подобного построения на достаточно массовую аудиторию. Медиа (а особенно интернет, ведущий сам с собой бесконечный полилог) мало способствуют фасцинативности – а значит и распространению мифа вовне.
Миф обществу необходим. Народный миф определяет место человека в реальности, даёт ему язык для коллективного взаимодействия с сакральным, позволяет разрывать пелену отчуждения человека от человека. Без наличия мифа человек оказывается буквально голым перед действительностью, где он будет неизбежно подхвачен враждебными ему вихрями симуляций. Но в этом-то и дело – потребность людей в национальной мифологии неизбежно приводят к готовности схватиться за первое попавшееся, что готово таковым представиться (лишь затем, чтобы потом откинуть это, разочаровавшись и оказаться в лапах всё той же симуляции). Противостоять мировому всесмешению глобализма сможет только миф. Судьба национальной мифологии, понятой не как набор рукотворных идеологем, но как нечто живое, органически присущее народу (и, шире, человечеству) в современности есть один из вопросов о судьбах народов как таковых.