Третья фигура любви
Считается, что любовь — дело двоих: мужчины и женщины, матери и дитя, человека и Бога. Но с какой-то навязчивой силой, с принудительной магией невнятного напоминания иногда врывается в эти отношения нечто «третье». Непрошенное, неожиданное, несущее жестокость вопрошания, которое придает всему новый, зловещий оттенок. Третье возникает в любви как догадка о ее ограниченности, о ее фатальной недостаточности. Поэтому, по словам Дени де Ружмона в его блестящей книге «Любовь и Запад», «счастливая любовь не имеет истории». Такой любви не бывает, а если бывает, то нам она не интересна. Интересна всегда и при всех обстоятельствах лишь несчастная любовь. Та любовь, где в отношения между двумя ворвалось нечто Третье.
Как это ни неприятно признать, видимо, это ужасное Третье и есть загадочный смысл любви. То, для чего она создана — как прелюдия.
Третье. Третий. Новая фигура — адюльтера ли; ребенка ли, усложняющего картину драматического отношения двоих; змееголового падшего ангела ли, опрокидывающего гармонию послушания Адама Творцу, непрошенно врывающегося в садовничью идиллию мужчины с его жизнью (Евва).
Любовь так устойчиво, так магнетически влечется к смерти. Лишь за чертой могилы сплетаются между собой стебли прекрасных девственно белых цветов, выросших на холмиках с останками великих любовников Севера — Тристана и Изольды. От любви умирают. Если от нее не умирают, то это не любовь.
Формула «третья фигура любви» сложилась из размышлений над названием книги немецкого национал-большевика Эрнста Никиша — «Третья Имперская Фигура». Для Никиша, как и для большинства консервативных революционе ров, высшим смыслом политики — осознанной как поле судьбы — было преодоление фатальных дуальностей, выход на головокружительные просторы Третьего Пути. Ловим себя на мысли, что любовь таинственно связана с нацией. Может быть, оттого, что любовь к Отечеству — это одна из ярчайших, упругих, сотрясающих душу форм великой Любви.
Главное — перейти черту
Подлинный национализм насквозь эротичен. Родина — большая жена всех мужчин племени. Отечество — абсолютный муж всех женщин. И чем драматичней судьба народа и страны, тем выше пароксизм священной страсти. Своих высших форм мистика национальной идеи достигает в моменты великих потрясений. Блок и Есенин немыслимы без Революции. Великое потрясение рождает великое созидание. Без риска нет подлинного чувства. Если мы не стоим над пропастью, мы оцепенело лежим на диване. Все серьезные маршруты бытия оплачены невероятным страданием — душевным и телесным, добровольным или насильственным.
Как есть три разновидности национализма, так есть и три фазы любви.
Когда народ является частью какой-то отчужденной политической конструкции, когда он не способен полностью и во всеуслышание утвердить свой эрос, в нем тлеет начало национально-освободительной войны — пока виртуальной или уже реальной. Такой народ лишь ищет любви, стремится к ней, тяготясь невинностью как неосмысленным бременем («Если невинность вам в тягость, расстаньтесь с ней», — писал Ницше в «Так говорил Заратустра»). Это преддверие любви, ее зачаток.
Когда народ складывается в нацию, утверждает себя, свою волю, свое сложное всеобъемлющее бытие как жесткую формулу, приходит брачный момент свершения. Национальное Государство создается как брак, как всеобщая свадьба. Здесь боль и счастье, кровь и наслаждение, белое (простыня) и красное (кровь) мешаются воедино. Новая плоть, объединяющая в вибрирующий гибкий ком тела и души. Но это сфера дуального. — Властитель и народ, общество и государство, держава и церковь, личность и коллектив. Это высокое напряжение, но в нем еще нет зловещего отсвета Третьего.
Третье — это Империя. Великая абсолютная Родина, брак по ту сторону брака. Когда напряжение перерастает все мыслимые пределы, когда бешеное торжество слияния душ и тел в кружении национального самоутверждения проходит запретный градус, взрыв нового чувства, фатальный лик Иного сталью обнажается за последним преодоленным, взятым приступом горизонтом.
Приходит настоящая великая Любовь. Последняя. Страшная. Фатальная.
Скажут, что главное — вовремя остановиться. Это позиция известна. Главное — в другом, главное перейти черту, выяснить все и до конца, схватить ту ускользающую, далекую, запретную реальность, что маячит за последним возможным и невозможным усилием. Когда народ хочет быть всем, когда любящие хотят вовлечь в свои непрекращающи еся объятья все бытие, тогда начинается последний подвиг имперостроительства.
Saudade
Есть просто Сербия, есть просто Португалия.
Но Сербия дышит, вибрирует не от самой себя, — как она есть, с ловкими строителями, пронырливыми бизнесменами и типичным славянским хаосом,— но от великой мечты о всебалканской империи Душана Сильного, от упругой воли к более великой Сербии (plus grand Serbie), к огненной трансцендентной возлюбленной гордого славянского этноса. «Я отдам за тебя жизнь, Отчизна моя. Знаю что даю, и за что даю,» — было написано на стенах в казармах боснийских сербов, возведенных в великой Любви вооруженным поэтом Радованом Караджичем.
Португалия — лишь небольшая европейская страна, не богатая и не влиятельная. Гордиться ей сегодня абсолютно нечем. Но живет в маленьком прибрежном народе потаенная мечта о «царстве короля Себастьяна», иррациональная надежда на «пятую Империю», невозможное наступление которой стремился приблизить замечательный французский писатель, мистик, политик и геополитический лоббист Доменик де Ру. В португальском языке есть непереводимое слово «saudade». Оно означает «ностальгию», «тоску», «страдание», но вместе с тем — «патриотическое чувство». Великая тоска и великий патриотизм выражены одним словом «saudade». Жрецом этой немыслимой, экстравагантной религии был Фернандо Пессоа, лучший современный португальский поэт.
Что же говорить о России, мировой матрицы самого крайнего и напряженного, «достоевского» эротизма и высшей, последней, абсолютной имперской мечты?
Не сливается ли наша тоска с нашей мечтой, а наш народ с нашим Богом? Не является ли наше национальное предназначение тем, что оживляет, делает осмысленным все наши страдания, наш страшный, мучительный, ослепительно неразгаданный путь сквозь историю?
Мы живем только третьей имперской фигурой, током крови Последней Любви, Последней Руси, ненормальной, невозможной, более великой, чем все мыслимое и немыслимое. За нее платят не просто жизнью — душой.
«Если скажет рать святая, брось ты Русь, живи в раю. — Я скажу, не надо рая, дайте Родину мою» (С. Есенин). Понимать это надо буквально, как пункт нашей общенацио нальной политической платформы.
Любовь и нация имеют начало. Но они не имеет конца. Развертываясь в бытии, поднимая внутренний градус, движутся они к дальней, последней цели (достичь которой невозможно), ввергаясь в драматическую воронку войны с самой смертью.
Cколько крови…
Пора сделать из предчувствий и прозрений доктрину. Из озарений — теорию. Из накатившей удушающей волны упругого чувства — политическую практику.
Мы должны доводить до предела все. Стремиться вывести все за этот предел, отодвинуть его, с тайной мыслью когда-нибудь сломать вовсе. Несчастная наша страна прекрасна и любима именно такой — несчастной, страдательной, растерянно-завороженной, а не сытой, не сволочно-самодовольной. Только высоко трагическая, вскрытая до вен, испытуемая всеми моделями ада Любовь имеет последнее слово в человеческой истории. Наши беды — залог нашего величия.
Мы, русские — Новый Израиль, избранный и потому бичуемый Богом немилосердно и неустанно. Примем нашу судьбу до последней беды, бесстрашно и жертвенно пойдем туда, куда обычным народам и нациям вход заказан.
И пусть каждое соитие русских будет обращено на великую национальную цель, пусть каждый миг национального строительства будет пропитан томящей и сладостной любовной страстью.
Третья Любовь — это русская любовь, заведомо обращенная на преодоление «естественных», поставленных унылым дьяволом границ.
Пусть рушатся сердца и стонут под нашей пятой близлежащие народы. Наш сапог свят, наше сердце заброшено в самые последние сферы. Быть с нами, — пускай в беде, в нищете, в гонениях, в испытаниях, в пытках, — высшее избранничество. Но не дай Бог открыть на богоносный народ кривые рты; взодрать впопыхах волосатые кулачки; направить тюремный прожектор бесноватых реклам — воздастся сполна и всем, мало не покажется.
Если даже маленькие, но гордые и не трезвеющие от высокой страсти народы, способны в определенных случаях говорить внушительное «нет!» своим врагам — будь они могущественны и сильны, как вся американо-британская коалиция — что же говорить о нас, раскинувшихся на материке, величиной в полмира; о нас, пронизанных до костного мозга трепетом немыслимой тоски; о нас, зачарованных бытием, пронизанных парадоксом, упивающихся широтой, риском, бескрайней свободой нашей?
Пусть он все время откладывается, этот наш русский час, но гул его нарастает неумолимо.
Боже, сколько крови…
Сколько живой, пульсирующей крови — позади, впереди, вокруг…
Александр Дугин